Андрей "Хром" – человек совершенно не медийный, он нечасто дает интервью, но поверьте, его мысли, его жизненный путь – они точно достойны вашего внимания.
Андрей "Хром" и его сходство с путиным
– Вот я смотрю на вас – и путин.
– Да нет, ну вы что?
– Ну, серьезно, я не могу сконцентрироваться.
– Спокойно.
– Вам кто-то уже?
– Ну практически никто, это очень-очень редко.
– А если я буду вести себя неадекватно, то вы знайте, что это я просто реагирую на вашу внешность.
– Да успокойтесь.
Андрей о своем деде, который был русским
– Я посмотрела, Андрей, не так много о вас упоминаний в медиа на самом деле. Я так понимаю, что вы не частый гость на телевидении и это хорошо. На самом деле мне очень хочется показывать таких людей, как вы, которые не очень медийные, о них мало знают и, конечно, я хочу, чтобы вас увидели как можно больше украинцев. Так вот, интервью с вами, которое я прочитала в печатном издании, начиналось словами, что в 1941 году русский солдат попал в плен в Запорожской области. Я так понимаю, что оттуда началась ваша история...
– Та, которую я знаю... Наверное, началась гораздо раньше, это та, которую я знаю, потому что как-то так у нас устроена жизнь, что мы своих там предков не знаем сильно далеко, но у меня сложилось так, что я жил с дедом и с бабушкой вместе, поэтому я и знаю их историю. И вот дед, у меня фамилия русская, дед у меня русский, сам из Вологодской области и, действительно, по его рассказам я знаю, больше ниоткуда, что в 1941 году он проходил срочную службу в армии, у него она подходила к концу и началась война, и где-то на территории Запорожской области он попал в очередной раз где-то в окружение, из которого он не вышел. Он служил в артиллерии, насколько я помню, он не вышел из этого окружения и попал в плен, а затем, находясь там в Германии, в лагере, в 1945 году, перед окончанием войны, где-то там, тоже грустно я это уже представляю со слов его и бабушки, где они там с бабушкой познакомились. А бабушка была из Украины, ее немцы отправили туда на принудительные работы, и она где-то тоже в районе Берлина работала на каком-то заводе. И вот там они познакомились, потом бабушка вернулась домой, дед уехал, опять-таки со слов бабушки и деда, дед поехал к себе в эту Вологодскую область, какую-то забрал гармошку и с этой гармошкой приехал в Токмак Запорожской области, где они всю жизнь счастливо прожили. Дед умер в этом Токмаке Запорожской области. Вот такая история. Второй дед, по материнской линии, тоже россиянин, на сколько я знаю, но мать сама его почти не помнит – он умер, когда она еще была маленькой, а я тем более его не видел. Поэтому, по большому счету, наполовину этнически я – россиянин.
– Знаете, у меня тоже бабушка – россиянка из Воронежа по папиной линии и я думаю, чтобы они сейчас чувствовали это все, могли бы они вообще представить, что когда-нибудь такое будет?
– Не знаю, вы знаете, вот трудно сказать. Я думаю, что они жили в совершенно иной политической системе, в совершенно иной реальности. Тогда, наверное, об этом точно никто не думал, но я вот скажу, все равно, на каком-то там личностном уровне, просто на уровне общения, все равно вот были какие-то шпильки. Вот бабушка там смеялась: "Ты ка*ап".
– И у нас такое было...
– Такое было постоянно, и я помню, когда я еще призывался в советскую армию в свое время на срочную службу и там это было, все равно оно было и никогда на самом деле, вот я не знаю, как там было до этого... Вот давайте 1991 год, я призываюсь на срочную службу, еще Советский Союз, ну никогда мы там не чувствовали себя какими-то братьями с россиянами. Такого точно не было. Мы нормально общались, не со всеми, опять-таки по человеческим качествам, но чтобы мы там какие-то чувствовали, или они к нам, или мы к ним какое-то братство – ну такого точно не было.
О "братстве" с россиянами
– А откуда вообще пошло это понятие, что мы – "братья"?
- Я думаю, что это государственная политика, которая насаждалась "новая историческая общность – советский народ", попытки ее сколотить, но когда я попал в 1991 году еще в советскую армию, и я понял, что никакой исторической общности – советского народа не существует, этнические землячество – это процветало направо и налево, таджики с таджиками, узбеки с узбеками, украинцы с украинцами, россияне с россиянами – это было, вот я видел, вот с белорусами были более-менее теплые отношения, кстати, с белорусами были достаточно теплые у нас лично, там, где я бывал, с россиянами менее теплые, намного. Мы общались, дружили, но какого-то братства я никогда не чувствовал.
– А сейчас, Андрей, россиянин для вас – это кто?
– Враги, все, вот для меня враги. Сейчас, чтобы россиянин стал не врагом, он должен это доказать, скажем так, я понимаю, что есть адекватные люди, они всюду существуют и в том обществе тоже они, пожалуй, там есть, но для меня это сейчас враг и все, ничего другого я к ним не чувствую.
Участие в войне с 2014 года
– У вас война началась в 2014 году, для вас лично, да?
– Для меня, да.
– Вы сразу пошли куда-то служить?
– 2014 год, начались эти события в Крыму, потом на Донбассе, я понимал, что нужно... Скажем так, погиб один мой добрый знакомый, как оказалось, он погиб в самолете, который сбили в Луганском аэропорту. Помните, там такой был громкий случай, и я когда услышал, что этот парень был там, для меня это было шоком, потому что он действительно такой, знаете, рафинированный интеллигент. Он никогда не служил в армии, и здесь я узнаю, что он был среди погибшего десанта. А мы в баскетбол вместе играли, его отец был мэром, кстати, на тот момент или бывший городской голова, одним словом, не последний человек... Я узнаю, что этот парень погиб – для меня это было шоком, я три ночи не спал, я не мог понять, ну как так случилось, что он там очутился? Он только кандидатскую диссертацию защитил, действительно умный хороший парень. И я вот сам себе как-то не мог найти ответ – почему я лежу здесь на диване, сплю у себя в постели, а он сгорел в самолете над Луганском? Я через три дня не выдержал, жене говорю: "Я сойду с ума, потому что мне нужно либо идти, либо со мной что-нибудь случится". Она говорит: "Я вижу".
– У вас жена и трое детей, это важно? Теперь тоже об этом будем.
– Сейчас до этого дойдем. И все, однажды я начал искать варианты, куда попасть, не мог понять, куда идти. Я очень критично относился к состоянию Вооруженных сил, я понимал, в каком они состоянии примерно находятся, но в этот момент как раз, когда мне было нужно, внезапно случайно случилось объявление, что в 79-й, на тот момент аэромобильной бригаде, формируется первый в Вооруженных силах Украины батальон добровольцев как эксперимент, и я туда направился, думаю – ну добровольцы, армия – какая-то понятная более или менее структура, все-таки какой-нибудь будет там порядок, дисциплина. И я туда отправился и там проходил службу в составе третьего аэромобильно-десантного батальона в разведывательном взводе разведчиком, так 2014-2015 год, 13 месяцев прослужил.
Адаптация к гражданской жизни после боевых действий
– А потом вы вернулись в Токмак?
– Да, потом демобилизация, я вернулся в Токмак, война на тот момент начала затухать, оно видно было, что там эти "Минские соглашения", она начала заканчиваться. Несмотря на все уговоры моих командиров остаться на контракт и стать офицером, продолжить службу в армии, я уже достаточно взрослый дядя был для того, чтобы верить в эти сказки, я понимал, чем оно закончится. Я уволился и пытался как-то там адаптироваться к гражданской жизни.
– Как оно, адаптироваться к гражданскому?
– Вот непросто было адаптироваться к гражданской жизни. Вы знаете, этот момент как посттравматическое стрессовое расстройство, правильно называется это состояние, я, честно говоря, думал, почему это со мной должно случиться? Я же все понимаю, умный человек вроде бы, какое-то там высшее образование, жизненный опыт, много читаю. Кстати, когда там находились и служили, нам попался роман "На западном фронте без перемен". Мы так все зачитывались, я думаю, что до этого он бы нам не зашел, а так мы все его перечитывали и такое впечатление, мы все смотрели, что он как с нас написан. Как человек так мог почувствовать эту психологию солдата? Потом мне там же случилась книга, по которой был снят знаменитый фильм "Американский снайпер", блокбастер, а он же снят на основании мемуаров Криса Кайла и тоже я когда их читал, то я видел, что вот насколько схожие эмоции испытывают солдаты при возвращении в мирную жизнь. Вы знаете, было тяжело.
- Читайте также: "Понимаем, что нас намного меньше, чем противника" – о секретах работы рассказала снайпер бригады "Рубеж" НГУ в "Кто с Мирошниченко?"
– А что тяжелее всего было?
– Вот даже не знаю, как сказать. Вот какое-то у тебя наступает состояние, ты как загнанное животное, ты на всех реагируешь агрессивно, потому что ты всех воспринимаешь враждебно, все для тебя какие-то подсознательные враги, ты всегда ждешь чего-то неприятного. И ощущение – хочется забиться в уголок и сидеть, чтобы тебя никто не трогал. Вот было одно и то же чувство, я периодически приезжал домой, наш пункт постоянной или временной дислокации был относительно недалеко от Токмака, и меня периодически командиры отпускали домой на день – на два и я мог приехать хотя бы жену увидеть, детей. Вот у меня одна и та же была реакция: я доходил домой и меня просто как выключало, такое состояние, что я выпил, знаете, пожалуй, полведра водки. Просто вот на входе в квартиру у меня отключались все рефлексы, я там чуть-чуть принимал душ и засыпал, а потом старался не выходить из квартиры, забивался в угол, просто молчать, ни с кем не общаться, чтобы меня вот просто никто не трогал, еще с детьми когда-то. После демобилизации был вот у меня случай, на меня он до сих пор впечатление производит, я до сих пор помню об этом моменте. Это было перед самым Новым годом с 2015-го на 2016 год, или 30 декабря это было... Я с работы шел там по улице в супермаркет, купить продуктов, и кто-то из детей швырнул петарду, она достаточно громкая, очень похожая на взрыв РГД-5, ручной гранаты. Я этих взрывов в своей жизни слышал немало, тогда война была немного другая и тогда разведчики очень много ходили пешком, и мы заходили и в тыл противника, приходилось... и подрывы на растяжках – это была одна из характерных проблем и постоянно надо было быть готовым. Я спокойно относился к взрывам гранат, просто это часть моей жизни была. И тут эта петарда, я понимаю, что это петарда, что это центр города, в котором светят фонари на улице, темно, я едва сдержал себя, я не знаю, какими-то нечеловеческими усилиями, чтобы не упасть тут же под бордюр, перекатиться, потому что думал – сейчас меня просто в психбольницу отправят. Вот шел человек и такая реакция. Меня три дня всего просто трясло, я не мог спать, я не знаю, что со мной делалось. Это какая-то ненормальная реакция, и я не мог понять – ну почему так? Я сам себе задавал вопрос: "Слушай, ну ты был на войне, 300 раз ты слышал эти разрывы, около тебя там убивало людей, ты никогда так не реагировал. Что здесь могло случиться с тобой?" Я ответа не имел, вот что там в подсознании происходит? Такой был момент. Со временем потихоньку все устроилось, родился сын младший, в 2016 году, и, возможно, это тоже помогло. Максимально пытался уделять ему внимание, потому что старшим детям в свое время не получалось так уделять внимание, потому что более молодой возраст и какие-то другие эфемерные цели были. И потихоньку… социализация состоялась.
– И вы становитесь руководителем адвокатского бюро?
– Я руководителем адвокатского бюро был давно, я же занимался адвокатской практикой довольно давно – с 2000 года, я занимался частной юридической практикой, с 2004 или 2003 года, я уже сам не помню, стал адвокатом и все это время работал в частном юридическом бизнесе. Возможно, менялись какие-то организационно-правовые формы, я не помню, когда я адвокатское бюро зарегистрировал, одним словом, руководителем собственного юридического бизнеса я был давно.
О подготовке к полномасштабному вторжению
– И, собственно, потом начинается полномасштабное вторжение, к которому вы, очевидно, как человек военный готовились. Вы или ваша семья...
– Знаете, так сказать, готовились… Вот я ничего не готовился, потому что пытался сам себя убедить, что ничего не будет.
– Вы не верили?
– Не хотелось мне… Я понимал, что оно будет, но верить в это не хотелось. И я сам себе думал, что я успею приготовиться, потому что все вещи у меня там были, в принципе, заготовлены, ничего с той первой войны никуда не девал, все лежало, я знал где. За некоторое время перед войной, что-то я не помню, у нас с женой какая-то ссора возникла на бытовом уровне, и она мне говорит: "Ты постоянно ждешь войны, ты вот, говорит, сидишь и постоянно ждешь войны". А я, помню, молчал, вот ничего ей не сказал. Обычно я такой, что никогда не смолчу, а тут я ничего не сказал, и не знаю даже почему. Потом уже, когда война началась, они уехали в Польшу, уже там, я не знаю, сколько там времени прошло, я ей когда-то написал: "Помнишь этот наш разговор? Когда ты мне говорила, что ты сидишь ждешь войны? Она – помню". Я ее действительно сидел ждал, я пытался себя убедить, что ее не будет, но я четко чувствовал, что она будет, вот я не мог этого объяснить рационально. Как можно рационально объяснить то, что будет, заранее? Что хочешь можно, любую фантазию придумать. Пытался я убедить себя, что не будет войны, но чувствовал, что она будет. И когда 24 февраля начались все события, 25 февраля, как их назвать цензурным словом? "Русские" были в Мелитополе, а это 60 километров от моего дома, я понимал, что все, уже играть некуда. У меня в офисе лежали форма и все мои вещи, я помню, что я в пожарном порядке что-то там искал, надевал на себя, натягивал, в рюкзак, сам себя проклиная, – кто тебе не давал сделать это вчера?! Одним словом, как-то схватил какой-то рюкзак и один или два и бегом в военкомат, а жена забрала детей, села в машину и уехала в Днепр.
– Это фактически с тех пор вы не возвращались на свое рабочее место, имею в виду?
– Да, в офисе россияне какой-то штаб потом сделали.
– Серьезно? В вашем?
– Да. Я представляю, у них там какая радость была, потому что флажки ДШВ кругом были, другие значки, грамоты как участнику АТО, какие-то награды, чего там только не было, все оно фактически на работе хранилось. Говорили, что какой-то штаб у них, не знаю, что там сейчас, сейчас уже не с кем там общаться.
Разница между войной 2014-го и 2022 годов
– Андрей, если сравнить войну 2014 года и эту полномасштабную войну, вы и там участвовали, и в этой участвуете в войне.
– Недаром говорят, что это полномасштабная война, масштаб войны действительно совсем другой, применяемые средства совсем другие. Тогда не применялось ракетное вооружение, практически не применялось там. Почти не применялась авиация по сравнению с тем, что сейчас. Понятно, что на технологическом уровне война совсем другая. Хотя, если взять с точки зрения пехотного боя войну, например, второй половины 2014-го и первой половины 2015-го до Минских соглашений, то с точки зрения пехотинца война отличается сейчас чем? Наличием большого количества дронов, если бы убрать этот компонент, то, в принципе, она была бы где-то сопоставима, если это для простого пехотинца, который вел бой: так же артиллерия применялась, танки, все средства всеобщего военного боя применялись полноценно, кроме тех средств, которые есть сейчас – это управляемые авиационные бомбы, удары авиации, постоянные ракетные удары, а сейчас добавился, разумеется, технологический компонент дронов, которых в начале 2022 года еще не было, почти не было – это отличия, если смотреть с точки зрения рядового солдата, сидящего там прямо в окопе. Когда началась полномасштабная война, вот не было у нас ничего, я не знаю, куда все делось. Я помню, что радиостанции даже не было, вот я помню, когда мы служили в 79-й бригаде, были какие-то средства связи, что-то было. Здесь пришли – нет ничего, где оно все подевалось – непонятно. Буквально через несколько дней, после того, как я призвался, нас отправили на Изюмское направление, мы туда приехали, там был сводный отряд 25-й бригады из мобилизованных полностью укомплектованный, в плане вооружения голые-босые люди, не было ничего, автоматы какие-то там, несколько пулеметов – все, ничего не было. Потом потихоньку начали появляться западные образцы вооружения, привезли американские гранатометы одноразовые АТ-4, "атешки" как мы их называем. Я два раза увидел это видео в Ютубе, через буквально какой-то день или два я попадаю в ситуацию, когда – на одном из командных пунктов 95-й десантно-штурмовой бригады мы находились, – и тут звучит команда: колонна противника прорвалась и двигается в направлении этого села. Заместитель командира бригады, я его лично знал, потому что он когда-то служил у нас в батальоне в 79-й бригаде и говорит: "Так, кто знает, как стрелять из АТ-4?". Я поднимаю руку, говорю: "Я дважды видео в Ютубе смотрел". Он говорит: "Проводи инструктаж личному составу, тем, кто там был".
- Читайте также: "Кто "слил" секретную информацию о производителях БПЛА" – ветеран АТО Мартин Брест в "Кто с Мирошниченко?"
– Провели?
– Ну, а что? Рассказываю: говорю, видел такое. Здесь лежит, я не помню, NLAW или еще что-то. Он говорит: "Кто знает, как стрелять из него?" Кто-то поднимает тоже руку говорит: "Я тоже видео в Ютубе видел". Рассказывай. Всё, рассказал. Так, разбирайте противотанковые средства, готовимся к уличному бою. Так тогда все было, на таком уровне, ну а как? Я помню, привезли Stinger первый, я помню, как прямо на ходу показывают, какую кнопку нажать, где смотреть, где будет вибрация перед пуском... Потому что на тот момент авиация противника просто жила в воздухе, вот жила. Он бомбу перед тем как сбрасывать, такое впечатление, что крыльями махал, вот просто видели пилотов в кабинах, они ничего не стеснялись, у нас ничего не было, нечем было их сбивать. Потом потихоньку все это стало меняться, не то что потихоньку, а достаточно активно начало меняться. И ситуация, мы видим, пришла к тому, какая сейчас, когда сейчас реально пехотинцу выжить очень трудно.
Почему пехотинцу сейчас трудно выжить
– Трудно?
– Сейчас намного тяжелее война, чем это был 2022 год именно из-за новых технических средств. Дроны сейчас решают фактически, и основное количество потерь сегодня в пехоте с обеих сторон – это все-таки влияние дронов, это не столько артиллерия, не столько стрелковые бои, это прежде всего дроны-дроны-дроны. Поэтому война сейчас такая – смерти своей очень часто не видишь.
– А вы на скольких направлениях побывали с начала полномасштабного вторжения или на каких?
– Сначала Авдеевка, потом Изюмское направление, потом вернулись на направление Бахмут – Соледар, именно Соледар тогда терялся, при мне противник заскочил в Соледар. Затем оттуда поехали на направление Святогорска, мы готовили там одну специальную операцию, а затем оттуда нас сняли и отправили на Балаклею, и мы участвовали Балаклея-Купянск в освобождении Харьковской области. Потом Павловка, под Угледаром, когда там как раз потеряли Павловку, были внезапно, и нас туда посылали ее отбивать, очень такие не очень приятные воспоминания. Тогда как раз, в этот момент, нас вывели на переформирование, в Сухопутные войска нас передавали, потом снова уехали, когда уже сформировались – Бахмут, там на Бахмуте некоторое время провели, достаточно жестко повоевали с "вагнерами". И потом все время почти проводили между Бахмутом и Купянском, преимущественно Купянск – Бахмут – Купянск – мы там катались на том направлении. В этом уже году мы ездили отбивали Табаевку на Купянском направлении, потом Запорожская область была три месяца – это нам такой курорт, можно сказать, попался как раз, очередное переформирование там у нас было. И после этого Курахово и Покровск.
О потере украинских городов
– Вот вы говорите "терять города" – как оно, когда вы воевали там, стояли, держали оборону, а потом происходят определенные события, и этого города уже нет?
– Знаете, я вам скажу, проигрывать всегда неприятно. Когда ты наступаешь – всегда приятнее.
– Потеря города – это не всегда проигрыш...
– Ну как, не всегда проигрыш... В любом случае, ты отступаешь не от того, что у тебя все хорошо, было бы все хорошо – ты наступал бы на самом деле, ты бы забирал... Когда мы когда у нас было все хорошо, так мы освобождали Балаклею и Купянск, тогда у нас было все хорошо. А когда ты отступаешь, ну в любом случае тебя бьют, надо, давайте, смотреть правде в глаза и, понятно, что психологическое состояние людей несколько такое, не самое лучшее. Наступать всегда лучше, вот когда началась Курская операция, со многими товарищами общался, кто там участвовал, приподнятое настроение у людей было, потому что наступали. Наступали. И, кажется, какая разница, где ты умрешь? Что да там ты можешь погибнуть, но разница есть. Вот для солдата разница есть, все равно, когда человек наступает, моральное состояние общее, оно гораздо лучше, чем когда идет отступление. А так ты постоянно отступаешь-отступаешь, все равно накладывается свой отпечаток, мы понимаем, что это война, ты никуда от нее не денешься, никакой катастрофы не наступает там, что все, жизнь кончилась, потеряли там условный Соледар, или, я не знаю, что мы там потеряли, Угледар. Ничего действительно катастрофического и не произошло, но само по себе это свидетельствует что? Что у нас проблема, противник имеет преимущество и, разумеется, само по себе настроение от этого не улучшается, улучшается он, когда мы наступаем.
Философский подход к смерти
– Вы несколько раз сказали уже слово "смерть". Вы для себя приняли, что это может произойти?
– Да, еще в 2014 году, если с этим не смириться, тогда реально можно закончить проблемами – как минимум психологическими. Для себя нужно понять, что ты живешь просто случайно в кредит. Вот ты должен был умереть вчера, а ты до сих пор жив, жив – и хорошо. В этом плане молодцы были японцы, придумавшие в свое время ту философию самураев, вот Кодекс бусидо, его всем надо читать, не все его понимают, но читать его надо всем: проснулся утром и будь готов к смерти, дожил до вечера – снова подумай о смерти. То, что ты прожил, это ты уже прожил в кредит. Не зря эстетизация смерти, это как раз японцы в культ своего времени ввели. Я, кстати, долго думал – почему у них это было, не понимая предыстории, откуда это взялось, а потом когда-то сел почитал и оказывается – у них в эпоху гражданских войн их, средневековья, они довольствовались тем, что у них воевать стало некому, и они на войну отправляли детей в 15-16 лет. Это уже в бой они уходили. Вот представьте себе: 15 лет ребенку и надо как-то его заставить идти умирать. И потому, видимо, эта философия была разработана где-то там на рубеже 1500-х – 1600-х годов, где-то в те времена были написаны все эти кодексы бусидо, хагакуре и все эти произведения классические. Вот их надо читать всем, в нашей культуре это неприемлемо и у нас вообще в современной культуре тема смерти умалчивается в основном, но если даже посмотреть средневековую Европу, вот христианство, кругом символы смерти, они же действительно были вокруг человека, потому что смерть была частью жизнь: постоянные эпидемии, болезни... Мы же понимаем, каков был уровень медицины, человек случайно выживал, и средняя продолжительность жизни была достаточно низкой. Сейчас мы считаем, что мы бессмертны, и это коснется кого угодно, только не тебя, погибнет кто угодно, только не ты, а на самом деле все происходит ровно наоборот. Поэтому, конечно, нужно быть к этому готовым, если ты действительно хочешь сохранить хоть остатки психического здоровья, потому что это страшно.
Есть ли страх на войне
– Страшно вообще на войне? Вот ребята говорят о том, что каким бы ты ни был, какая бы у тебя ни была снаряга...
– Ничего не решает...
– Вот все равно, говорят, что идешь на операцию какую-то, все равно страшно...
– Страшно.
– И думаешь… У вас тоже?
– Страшно аж страшно. Страшно очень, конечно, страшно, я не знаю, как может быть не страшно – ты идешь, вот реально ты понимаешь, что опасность не вернутся слишком высока. Ужасно. Это нормальное явление, я думаю, что если отсутствует страх, тогда точно смерть. Если ты начнешь пренебрегать опасностью, махать рукой, тогда там ты доживаешь последние минуты своей жизни, это уж точно, потому что только здравый смысл, здравый подход к опасности, постоянная оценка ситуации как-то может, но не обязательно поможет, может помочь. Не обязательно, что поможет, потому что такой фактор, как случайность, никто не отменял. УАБ, летящий, условно, он может пролететь там где-то мимо, а может прилететь к тебе, а ты на его полет никак не влияешь, вот просто никакая твоя личная осторожность, еще какие-то твои качества, боевой опыт на это не влияет.
– Молитва?
– Ой, вы знаете, я скептически отношусь к молитве, вот честно скажу.
– Не молитесь?
– Нет, скептически я к этому отношусь, мне приходилось не раз видеть трупы своих товарищей и приходилось их обыскивать перед сдачей в морг. Чего я в них только не находил: иконки, ладанки, все эти, я не знаю, как они правильно называются, эти церковные вещи, к сожалению, все они мертвы, эти люди. Я их никогда не носил, к этому отношусь с нескрываемым цинизмом, честно, и опять-таки это все случай.
Как "Хром" вез погибших друзей в морг
– Вы сказали "обыскивать", это часть была вашей работы?
– В той конкретной ситуации мне была поставлена задача наших погибших товарищей передавать в морг. Это было еще начало 2015 года, в Широкино это было, известная "Широкинская наступательная операция", которая была там широко разрекламирована в свое время. Наш батальон вытаскивал последствия этой наступательной операции, и мне приходилось несколько раз убитых товарищей передавать на определенных пунктах, где забирали их медики, которые потом в морг увозили.
– Товарищи? То есть вы знали этих людей?
– Да, из моего подразделения. Я ведь первый раз тоже уехал, я ведь не знаю, как там эта процедура происходит. Мне говорят: "Вы его там обыскали? Вы вещи позабирали? Вы то нашли? Где его документы, где его то? Я первый раз приехал посреди ночи, два часа ночи, ну откуда я знаю, как это делается? Второй раз я уже был опытный, уже знал заранее, поэтому все эти процедуры проходили более гладко и приходилось обыскивать тела товарищей, забирать документы, личные вещи, чтобы семье что-то передать – телефон, часы, еще что-то, документы, чтобы правильно записали фамилию, отчество, потому что если где-то ошибку допустят, потом с выплатами семье будет проблема. Одним словом, эти все юридические тонкости и нюансы.
– Это тяжело...
– Да, не лучшая работа.
– Как вы переживаете потери ваших побратимов?
– Знаете, плакать не будешь в мужском коллективе, хотя хочется иногда, иногда хочется...
– Почему? Нельзя плакать в мужском коллективе? Я думаю, что все мужчины, в принципе...
- Да кто его знает, как-то не принято, скажем так, не принято проявлять эмоции, вообще не приветствуется лишнее проявление эмоций, но когда у тебя на руках погибают твои действительно близкие друзья... Вот у меня когда-то был случай, когда ну ребенок на руках погиб, 19 лет, парень. Прилетела 120-я мина, он только сел на это место и в него зашли огромные обломки, и он очень тяжело и долго умирал, мы не могли провести эвакуацию, не было возможности. Но такая вот ситуация, если бы эти осколки не зашли в него, они бы зашли в другого сидевшего рядом товарища, просто он принял на себя то, что шло к этому, они просто рядом сидели, и там одна мина за все время, они нас обстреливали, поняли, где мы находимся, и вот одна из этих мин пришла точно, просто одна. Все остальные ложились где-то рядом, как-то там, но не задевали нас, одна попала... Понимаю – это случайно, но она попала, и два молодых парня – одному там 21 или 22 было, просто его разорвало на куски, и этого мальчика тоже тяжело, он очень тяжело так умирал, мы тело не могли вытащить, через 5 дней только пошли, достали тело... Мы только с ним сидели, нашли нору, сидели с ним в этой норе и что-то он меня еще там спрашивал, ребенок, ну дитя, ну что там говорить? Я ему говорю так: "Смотри, Егор, меня "задвохсотят", заберешь себе наушники из каски, каску себе заберешь, старшие тебе начнут говорить, что это их – а у нас это нормальная практика, когда тебя убьют – я заберу это, я заберу это... Это нормальное явление или сам говорю – когда придет мой черед, это отправить семье, а это все разделить, кому что надо. Говорю же, так, смотри, эти "старые гады", старослужащие, начнут говорить, что это их, говорю, так пошлешь их как можно дальше, скажешь, что я тебе сказал – это тебе, вот тебе". А вышло, что через два часа погиб он. А я нет. Вот так. Поэтому, конечно, хорошего в этом ничего нет, часть – это жизнь и всем она нам, я думаю отольется после того, как кончится война, сейчас мы стараемся все это загнать как можно глубже и не думать об этом, потому что это происходит просто постоянно, но где-то оно там скапливается, я так думаю, у каждого.
– Опасность для вас лично, когда вот знаете, была, когда вы были "на грани"?
– Каждый такой выход он был каждый раз с этим связан, каждый раз, каждый раз участие в штурмовых действиях всегда с этим связано, вот просто всегда. Ты не знаешь, в кого попадет пуля, может, ни в кого. Мы стараемся, разумеется, просчитывать, составлять план, но план – это все хорошо, но у противника свой план. Мы же не с бездушной машиной сражаемся, там тоже люди, и они тоже себе что-то думают, и они тоже не хотят умирать, а хотят убить нас, поэтому, понятно, что бывает всякое, и каждый раз, когда ты идешь на такую задачу, ты понимаешь, что шансов не вернуться с нее там достаточно много. Возвращаешься – хорошо, что вернулся, но бывает, что возвращаются не все, бывает так. Конечно, страшно. Ужасно. От страха сушит так, что просто выгорает вода, тебе постоянно хочется пить, постоянно. Страх – это вот страшная штука. Мы в свое время, когда в активных штурмовых действиях принимали участие, когда я еще ходил сам в составе штурмовой группы, у нас был выработан набор фармакологии, которую нужно принимать для того, чтобы, скажем, уменьшить какие-то симптомы. Вот, как минимум, смотрите, такая смешная штука – всегда хочется в туалет. От страха хочется в туалет. Где ты будешь там ходить в туалет? Там не до того тебе, поэтому принимается две таблетки "Лопирамида", потому что там негде тебе, с тобой там играть никто не будет, ты принимаешь "Парацетамол", "Лопирамид", какие-то препараты для концентрации внимания и батончики "Сникерса" и вода – все, вот то, на чем ты будешь там жить сутки-двое. И так все – вперед-вперед.
Чего гражданские не знают о войне
– А чего еще гражданские не знают о войне?
– Гражданские ничего не знают о войне, ну что они могут знать? Человеку, который на войне не был, ты ничего не объяснишь, вот не объяснишь, потому что это нужно пережить самому, вот просто испытать эти эмоции, тогда что-то человек поймет, а чисто теоретически их пересказать, пожалуй, невозможно. Я же вам приводил этот пример с романом "На Западном фронте без перемен", я думаю, что если бы я его прочел до войны, я бы его не понял. Я так думаю. А когда я его читал там, то я вот такое ощущение, что это обо мне писалось, о тех молодых ребятах, которые воевали в составе немецкой армии или того же Криса Кайла, вот я вот прям четко понимал все его эмоции, потому что я сам их пережил в тот момент. Теоретически, вероятно, их вряд ли представишь. Поэтому вот... "Чего не знают гражданские?". Вот смотрите, сейчас приходит пополнение, которое сейчас приходит, это люди, которые никогда не хотели идти в армию, мы же понимаем, так, что те, кто хотели, они давно ушли, еще кто знает...
О состоянии мобилизованных
– Там много тех, кого поймали и принудительно... Ребята называют это "бусификация"...
– Да, в основной своей массе, мы же видим, как они воюют, насколько трудно их научить, как они воспринимают материал. Казалось бы, их надо учить на самом деле добрых полгода, чтобы из них слепить хоть какого-нибудь солдата, если мы это все "на ходу" усваивали и нам достаточно было в свое время, в 2014 году, два месяца, чтобы освоить и стать неплохого уровня солдатами, потому что мы хотели этого, мы действительно этого хотели, мы этим жили, так эти люди этим не живут, им надо как-то засовывать это в голову, забивать это все, и времени того, выделяемого им на подготовку, откровенно мало. Вот недавно пришло новое пополнение, и я по просьбе командира батальона ездил, с ними общался. Я им стараюсь объяснить какие-то вещи, я смотрю по глазам, я же смотрю прямо им в глаза, как меня воспринимают. Я им говорю: "Мы очень прекрасно понимаем, что вас бы надо учить шесть месяцев", они прям все так закивали головой, понимают это, но они сами там особо инициативу не проявляют. Ну это, люди какие есть, я не говорю, что они плохие, какие есть люди, все, вот они, как говорят "не рожденные для войны", их никто не создавал для войны, равно как и нас. Мы тоже не профессиональные солдаты, просто мы очень ответственно относились к этому, понимая, что это нужно делать, нравится нам это или не нравится. Людей сейчас туда насильно загнали в такие обстоятельства, очень тяжелые, и они не проявляют инициативы чему-то научиться, приходится как-то им постоянно в голову что-то впихивать, и таких людей нужно долго готовить, долго, и тогда из них были бы совершенно неплохие солдаты. Но ситуация мы видим, какая. К сожалению, не тот уровень подготовки мы получаем, какой бы нужно было получать, и плюс сроки не те, и следовательно, последствия не те. Я просто вижу, что творится в это время в армии противника – там просто людей с улицы отправляют в бой, я не знаю, такое впечатление, что сейчас там вообще подготовку не проводят, может какую-нибудь проводят недельную, чему за неделю можно научить человека, который никогда не видела автомат?
О пленных и бывших заключенных россиянах
– Вам, кстати, приходилось брать в плен россиян, общались с ними за время полномасштабной войны?
– Я по функциональным обязанностям, все пленники, которые в зоне ответственности моего подразделения случаются, они все проходят через меня, я вижу их всех. Вот 100%.
– Так вы с ними наговорились?
– Да, я с ними наговорился достаточно много, я их видел и видел разных. Я заранее знаю, что они будут рассказывать, и этот уровень их просто падает так, не то что он сползает, он падает вниз. Это сейчас люди, как правило, вот все, кого там за последние два месяца, возьмем, три, это девять классов образования в лучшем случае, интеллектуальное развитие… Я не знаю, как бы его там назвать, я думаю, что в слове из двух букв они совершат как минимум одну ошибку, а то и две, вот их уровень образования, интеллектуального развития, и такие же солдаты они, они не могут освоить элементарных вещей, но их много. Среди них, кстати, наиболее продвинутая категория – это бывшие заключенные, особенно те, кто отсидел более десяти лет. Эти "товарищи", с которыми интересно пообщаться, как правило у них неплохо "язык подвешен" и голова более-менее работает, вот с этими интересно, а эти, кто просто так называемые контрактники, из гражданской жизни, катастрофически низкий уровень. Катастрофически. Интеллектуальный и физический, ну все в общем. Хотя много молодых, кстати, у них достаточно много молодых. Первая прослойка этих заключенных – это были "вагнеры", когда они призывали людей. "Вагнера" же начинались с самого начала – это были чисто гражданские люди, контрактники, у них называются они "цешники" – "цивил", и это были профессионалы войны, наемники. Их профессия – воевать, и они были очень высокого уровня подготовки, их очень много погибло под Бахмутом. Потом летом 2022 года у них началась тема с призывом из зон, они назывались "кашни" – категория "К" этих бойцов, там брали всех подряд, гнали их там, и все сознательно шли умирать, вот сознательно. Среди них была категория больных гепатитом, ВИЧ, всеми неизлечимыми болезнями, их в отдельные отряды собирали, и их просто отправляли в одну сторону, они шли-умирали, семьи получали выплаты. Люди шли сознательно на смерть. Я помню, что брали какого-нибудь пленника под Бахмутом, а он говорит, спокойно сидит, разговаривает. Говорит: "Смотрите, ребята, у вас нет шансов о нас". Почему нет? Мы сколько убиваем. А он, говорит – вы сколько бы нас ни убили, вы не представляете, сколько нас! Он говорит, вот каждое утро, он нам рассказывает, сюда заводят нас 100 человек и по 10 отправляют вперед. К вечеру нас остается в лучшем случае 5 живых.
– Из сотни?
– Из сотни. Их выводят, но за ночь приводят новую сотню. Говорит – у вас же столько нет людей, говорит, мы ведь тоже вас убиваем, у вас же нет возможности каждый день заводить по сотне? Он в глаза смотрел, улыбался, он был ранен, остался в живых. Потом, где-то это было начало или июня, не помню, может, май 2023 года, я общался тоже с таким "вагнеровцем" пленным "кашником", он говорит – у нас этой категории "К" почти не осталось в "вагнере". Я говорю – а где? Сейчас, говорит, "цешников" гражданских больше, чем "кашников". Говорю – почему? Выбили вы всех, говорит, все, нет. Говорю – а правда, что у вас там расстреливали за невыполнение приказа? Он говорит – нет, ничего такого уже нет, потому что расстреливать уже некого. Это были его слова, это еще до того марша, который Пригожин устраивал в июле, это до того было. Это была история "вагнера". Потом была история, когда они начали призывать "Шторм Z", так называемые эти отряды, первая и волна "Шторм Z", потом пошли "Шторм V", они чем отличались – у "Шторм Z" шестимесячные контракты были, у "Шторм V" – годовые контракты были из зон, когда массово призвали. Я их тоже очень многих видел. В основном люди шли в одну сторону, их использовали именно в одну сторону, гнали безбожно, просто их там пачками убивали, мотивация была одна – исключительно финансовая. Я помню, взяли мы одного в плен, это было под Купянском, взяли в плен, он случайно заскочил в наш блиндаж и там нарвался на наших бойцов, попал в плен. Я его спрашиваю, он почти 16 лет отсидел, оставались ему какие-то считанные месяцы. Говорю – зачем ты пошел на контракт? Вот тебе уже вот освобождение было. Говорит, новую жизнь хотел начать. Говорю – ты женат? Нет, не женат, вот думал, что заработаю денег и женюсь. Говорю – да, а что ж, заработаю денег, смотри, сколько убили людей! Да не всех же убивают, – он говорит. Не всех. У него какое-то образование было, он даже девяти классов образования не имел, человек "без рода, без племени", никаких социальных связей, где-то какая-то сестра из Хабаровского края, даже название я не могу произнести этого административно-территориального их населенного пункта или района, или области где-то там, из какой-то тайги – вот была такая категория людей. Я помню, я его допрос провожу, он больше всего волновался, где подевались его документы, в которых справка о ранениях. Я говорю – ну что тебе эта справка? Что ты от нее хочешь? Так как на что, я когда вернусь, мне же, говорит, выплаты положены за ранения. Вы что? Надо справку найти, вот он ни за что не переживал.
О численности армии россии
– Нашли?
– Я, честно, его же там дальше по инстанциям... Он ни за что не переживал, он остался жив, и он беспокоился о справке, что когда вернется, ему дадут выплаты. Все. Его больше ничего не интересовало в тот момент. Я так смотрел, думаю, человек просто чудом выжил, а в тот момент в том месте, где он попал в плен, десятками трупов было завалено, все просто вот завалено трупами, он случайно остался жив, реально, случайно, его не убили, пока он добежал до этого блиндажа, его не убили в этом блиндаже, его вывели оттуда, что само по себе не так-то просто, вывести с позиции, и он беспокоится о справке, о выплате за ранение! И то, кто ему выплатит, потому что там ему добровольную сдачу в плен в конце концов припишут. Сам факт – вот вам мотивация.
Сейчас этой категории тоже уже почти не осталось, потому что их практически всех выбили, а новые заключенные сейчас не очень охотно идут на контракт, они случаются, не то что их нет вообще, они немного есть, но уж очень в небольшом количестве. Под Курахово это было, мы там воевали, у них 139-й отдельный штурмовой батальон – мы его стерли на тот момент полностью в ноль, мы его выбили, много было пленных их, как правило, ну очень низкого интеллектуального уровня. Так вот, среди них был наиболее в сознании как раз бывший заключенный – более 14 лет стажа отсидки за сбыт наркотиков или что-то такое, я не помню, просто красавчик – язык подвешен, все он четко замечает, все он знает, он сколько выдал информации такой полезной, так было приятно с ним пообщаться, я прям удовольствие получил, но сейчас таких немного. Все последние, вот буквально недавно мы там штурмовали нашу позицию, ребята их уничтожили, удалось обыскать, нашли документы – немножко противник не такой, как на Курахово, разные группировки войск воюют у русских и у них там сама организация службы немного другая. Нашли документы, вот я смотрю два бойца, когда документы их принесли, вот в один день присвоили им звание военное "рядовой", то есть видно одним приказом, значит, понятно, что это они где-то в одном месте были, это Пермский край, где, кроме тюрем, нет ничего, понятно, что они заключенные, у обоих девять классов образования, у обоих отсутствуют данные о семье, то есть люди "деклассированные элементы", как когда-то было модно говорить при тоталитарном режиме. То есть они еще есть, но вот все пленные, кого мы брали, мотивация – финансовая, преимущественно, да, понятно, что у них проводится идеологическая накачка, им там немного в голову вбивают "фашисты-нацисты", "мы идем освобождать", да это у них немножко эта штука есть в голове, но не критично.
Мы не можем в бою один на один победить россию, потому что просто их впятеро больше. Для того чтобы нам эффективно с ними воевать, нужно, чтобы у нас соотношение потерь было 1:10, тогда у нас есть шансы, тогда мы их перемелем в конце концов, и весь наш предыдущий опыт, который у нас сейчас есть в этой войне, свидетельствует о том, что мы их на каком-то этапе перемалывали, вот нас всегда бросали на тот участок, где какие-то нелады происходили, проблема есть в обороне, и мы уже тогда для себя знали, что нам нужно продержаться от недели до двух, как правило, мы за это время их перемалываем, их наступательный потенциал заканчивается, они останавливаются. Сейчас это правило не работает, и они, как правило, могут атаковать и месяц, и два. Да, бывает несколько дней перерыва, видимо, подтягивают пополнение, и снова бросают. Уровень подготовки намного ниже, чем у них, например, был в 2022 году, в 2023 году, но они есть, они есть, и нам в таком случае надо наш лозунг "Надо беречь людей", который у нас декларируется повсюду, но он только декларируется, к сожалению, а на самом деле он на практике так себе работает, потому что беречь их надо, но так, как мы их бережем, это такое себе сбережение. Нам реально нужно добиться того, чтобы было 1:10, тогда у нас есть шанс, мы в конце концов их перемелем. Но для этого нужно нам не смотреть, что делает россия, а думать, что делаем в это время мы. Тогда у нас будет шанс.
– Мы много ошибок совершаем?
– Страшно, страшно много. Я для себя еще в 2014 году сформулировал правило, что на войне побеждает тот, кто совершил на одну ошибку меньше. Но это же работает, когда примерно соотношение сил плюс-минус одинаковое, а когда мы понимаем, что противника просто в разы больше, то такая логика не сработает, нам нужно не совершать тех ошибок, которые мы делаем, а мы их делаем, к сожалению, много.
– Как вы считаете, каким будет следующий год? Мы все говорим о переговорах, о замораживании конфликта...
– Смотрите, опять-таки "все сейчас говорят"... Кто говорит?
– Трампа ждут, пока назначат...
– И кто вообще бенефициар всех этих разговоров? В чьих интересах продвигаются эти идеи? Вот честно, я так смотрю немного на это, вы знаете, скептически. Я понимаю, что люди устали, я слышу это от солдат, что устали все давно. Я устал, вот честно, если бы мне сейчас сказали, что можно поехать домой – да ну, не успели бы сказать, я бы уже был на полпути. Все устали, но уже была ситуация в 2015 году, уже была эта заморозка. 7 лет до 2022-го. Спустя сколько повторно начнется эта война? Я уже стар, я уже воевать не пойду, а дети мои пойдут.
– Сколько лет вам?
– 52, скоро будет 53. Дети мои пойдут, мне не хочется, чтобы дети воевали, поэтому надо этот вопрос... Я понимаю, что мы воюем за чужие средства, не за свои, мы своими людьми воюем, но средства эти в основном, мы понимаем, кто оплачивает нам войну. Все это мы осознаем, и от нас многое зависит, мы сами просто делаем реально кучу ошибок, я уже молчу за то наступление 2023 года, "контрнаступление" так называемое. Представить себе трудно было, при всей очевидности для любого здравомыслящего человека, что это была ошибочная идея вообще то наступление в Запорожской области, но мы его провели, мы потратили кучу ресурсов, прежде всего человеческих – людей убили кучу, потратили кучу техники, денег – и теперь сейчас плоды нашего 2023 года. Вот сейчас потеря всех городов, наши отступления – это последствия оттуда тянутся, что мы очень сильно ослабли после того, а россия за это время стала сильнее, объективно стала сильнее.
Об оккупации Запорожской области
– Часть Запорожской области временно оккупирована, сейчас ваши родные места находятся под оккупацией. Знаете ли вы вообще, что там происходит сейчас? И верите ли вы, что когда-нибудь вернетесь в ближайшее время в ваш родной офис, туда, где все осталось?
– Что там сейчас происходит, особо не знаю, потому что все люди, с кем я общался, уехали оттуда.
– Родных не осталось ваших там, кто захотел сотрудничать с россиянами?
– Нет, родных у меня там нет, фактически сейчас там есть знакомые, конечно, кого я там знал и я знаю, что они там сотрудничают с россиянами, для меня они, вы же понимаете, то, что я кого-то там знаю лично, это ведь ни о чем не свидетельствует. Я стараюсь убедить себя в том, что его уже нет, вот просто...
– У вас там квартира осталась?
– Все, "все, что нажито непосильным трудом", все, что за всю жизнь заработал, все там и осталось, конечно. Честно, понятно, что где-то глубоко в душе мне хотелось бы туда вернуться, понятно – я всю жизнь там прожил, сын маленький, что он, кажется, может помнить? Ему 5 лет и то, он сколько плакал: "Я хочу в Токмаке, я хочу в Токмаке". Что он может помнить, он маленький ребенок, ему 5 лет было всего? Там у него дед похоронен, умер за это время, дед его остался родной, которого он очень любил. Честно, я не то, что не верю, но в нынешних обстоятельствах я себе сейчас трудно представляю, как туда можно вернуться. Даже так, скажем, даже случись чудо, и мы освободили эти территории, я очень сильно сомневаюсь, что я туда вернулся бы после этого всего. Там люди какие-то остались.
– Психологически не готовы будете с ними сосуществовать?
– Прожившие все это время там, получили российские паспорта, прожили там с россиянами. Я не знаю, о чем мне с ними разговаривать, честно, вот просто не знаю. Пожалуй, я был бы не готов везти туда своего ребенка. Если я сам бы, возможно, и поехал, но ребенка я бы туда, пожалуй, был не готов везти, потому что я понимаю, что кончится тем, что... У него отец воевал, он не видел отца своего скоро 3 года не видел, за все это время какими-то отрывками, и если бы он там общался со своими сверстниками, жившими там под оккупацией? Я думаю, что вряд ли из этого хорошее что бы получилось, и все разговоры о примирении... Я как-то так... Отношусь к ним несколько скептически, если честно.
– Вы вообще думаете напоследок о том, что будете делать, когда война каким-то образом закончится? Вам 52 года, у вас трое детей, Токмак – временно оккупированная территория.
– Да, я думаю об этом. Ну как, думаю?
– Надо начать какую-то новую жизнь.
– Какую-то новую жизнь нужно начинать, новую жизнь на новом месте. На каком новом месте? Где мой дом?
– А где сейчас ваш дом?
– Мой дом сейчас в Вооруженных силах Украины, в машине, где находятся все мои вещи, которые у меня вообще есть. Семья у меня была больше года в Польше, потом они вернулись в Украину, немного пожили во Львове, сейчас в Тернополе – вот пока – Тернополь, я даже зарегистрировался как внутренне перемещенное лицо в Тернополе, вот сейчас, значит, мой дом – Тернополь, условно. Мы снимаем квартиру, арендуем, в отпуск я сейчас буду ехать в Тернополь. Пока рассматриваем Тернополь, если там ничего не перемелется, рассматриваем, что в Тернополе будем жить. Что делать? Кроме юридической практики, я же ничего другого не умею, уже, пожалуй, поздно мне в 53 года овладевать какой-нибудь новой профессией. Какой я новой профессией овладею? Пожалуй, никакой, поэтому, конечно, опять буду заниматься юридической практикой, буду пробовать снова на пустом месте что-то заново делать.
– Чтобы вы в первую очередь сделали? Может, думали о чем-то?
– Особенно еще не задумывался, честно, когда ты живешь и не знаешь, доживешь ли ты до вечера, даже фантазировать не хочу на эту тему, вот закончится – тогда начну думать, сейчас еще просто рано, здесь отпуск запланировать не так-то просто, поехать хоть вообще домой. Жена работает, что-то там пытается делать, пытается развивать какое-то собственное дело, пока думает над этим, она финансист у меня, оказывает финансовые услуги, в том числе и зарубежным клиентам, что-то пытается делать. Не знаю, что буду. Пусть эта война сначала закончится, и то опять-таки, как она закончится? На каких условиях – тоже варианты возможны разные, мы же понимаем, что у противника же свое видение окончания войны, оно точно не совпадает с нашим. Конечно, для меня конец войны – это выбросить их к чертовой матери туда, чтобы их не видеть, отгородиться рвом с крокодилами и бетонной стеной метров 20 высотой. Туда куда-то в Краснодарский край. Но возможно ли это в нынешних обстоятельствах? Заинтересован ли кто-нибудь в этой нашей победе, кроме нас самих?
Как не сойти с ума во время войны
– Как нам дойти до финала и не сойти с ума? Может, хотите к украинцам обратиться? Может, что-то на душе у вас?
– Вы знаете, честно, я не знаю этих ответов на глобальные вопросы, вот честно – не знаю. Каждый решает их по-своему, вот сказать, что есть какие-то рецепты, и они универсальны – на самом деле это все фантазии. То, что подходит для меня – не значит, что подходит другому человеку. Я видел многих своих товарищей, которые реально классно воевали, к ним вообще не было вопросов, вот просто никаких, они были классные бойцы, они ходили на кучу штурмов, получали ранения, возвращались после них, а потом на каком-то этапе просто ломались, кажется, безосновательно. , ничего не происходило на тот момент, они уже заняли какую-то штабную должность, перестали ходить непосредственно штурмовые действия, потому что дослужились до этого статуса, да? И вот что-то в человеке взяло и сломалось именно на этом этапе. Вот что? Что произошло? Кто его знает, к тому же, что ты в этом человеке был уверен, ты реально с ним делил такие опасные ситуации, и он себя вел просто – без вопросов. И что-то взяло и сломалось в человеке, поэтому все эти универсальные рецепты, я на них смотрю скептически, все эти мессианские: "Надо делать вот так..." меня это всегда пугает, когда кто кого поучает как надо делать. Я не знаю, как нужно делать, вот я просто не знаю. Хоть бы с собой разобраться, вот на своем месте хотя бы справиться с задачей. У меня был когда-то товарищ в 2014 году, во время первой службы, он у нас был командиром отделения в разведвзводе, при том, что он срочную службу служил, в силах специальных операций тогда еще, просто Спецназ назывался или ГУР, потом он служил контрактником в 79-й, словом, такой профессионал. И когда-то мы еще только готовились к выходу, а он как-то так мне говорит, он младше был, говорит, знаешь, я, говорит, так боюсь. Говорю: "Чего ты боишься?" Говорит, чтобы не обосраться. Говорю, в смысле? Ты – профессионал такой, а он говорит: "Андрюха, я так боюсь, что там не справлюсь, что я подведу кого-то. Вот был человек, вот действительно, человек думал о правильных вещах, вот он боялся, чтобы не подвести товарищей, чтобы не обосраться – такое грубое слово употребил, но реально так и есть, чтобы просто не подвести своими действиями людей. А он был командир отделения, он попал в оккупацию во время этой войны, вышел из оккупации с документами, пошел в армию, ему оторвало ногу где-то там под Бахмутом, где инвалид сейчас пацан. Вот человек, этнический русский с такой типично "бандеровской" фамилией Лаптев.
– Лаптев?
– Да, вот "бандеровец-бандеровец", националист такой до мозга костей, в Узбекистане где родился. Вот вам о национальных признаках, еще какие-то вещи. Человек просто молча выполнил свою обязанность и переживал за то, чтобы не обосраться. Он не обосрался. А эти все болтуны, которые там рассказывают как надо, что надо, какие-то мессианские идеи проталкивают, они у меня вызывают, честно, сразу. Где-то так.
– Я вам очень спасибо, Андрей, не ломайтесь – это приказ.
– Держимся!
– Держитесь, реально, очень благодарю вас за разговор.
– Отсутствие выбора упрощает выбор. Какой выбор, ну вот какой?
Друзья, подписывайтесь на "5 канал" в Telegram. Минута – и вы в курсе событий. Также следите за нами в сети WhatsApp. Для англоязычной аудитории есть WhatsApp на английском.